— Расскажите, что случилось в тот день.
Американец протянул Катерине уже зажженную сигарету и закурил сам. Когда он наконец закончил бродить по руинам, распугивая ящериц, солнце было уже высоко и тень от стены, у которой стояла девушка, стала крошечной. Щурясь от яркого солнца, Катерина взяла предложенную сигарету. Лицо майора Парра было угрюмо, форменные брюки перепачканы пылью. Широкие, крепкие ладони в грязи, на лбу — пятно сажи; похоже, он отбросил назад волосы, испытывая… Что? Разочарование? Нетерпение? Или просто злость?
Катерина неторопливо двинулась по улице, уводя американца прочь от руин мастерской, уверенная, что тот последует за ней. Поиски ни к чему не привели, но она чувствовала, что майор так просто не отстанет. Несколько минут они шли молча, дымя сигаретами, — каждый наедине со своими мыслями.
— Вы достаточно увидели? — спросила она.
Они шли мимо старинной крепостной стены, возведенной в шестнадцатом веке на месте древнеримских укреплений, сдерживавших когда-то яростные натиски сарацин. Взгляд майора Парра был прикован к их темным зубцам из пористого туфа.
— Достаточно, если говорить о мастерской вашего отца.
— Мой отец мертв! — резко ответила Катерина. — Он больше уже ничего не сможет сделать. Так пусть покоится с миром.
— Это касается лишь его, синьорина Ломбарди, но не меня, и не Неаполя. — Майор покосился на девушку. — И не вас, кстати…
Он вдруг остановился. Перед распахнутой дверью дома на маленьком стуле сидела молодая женщина в траурной одежде, качавшая на коленях двоих малышей, светловолосых и голубоглазых; Катерине подумалось, что их отец, возможно, был немцем. У ног женщины стояла корзина с нехитрым товаром — несколькими апельсинами. Американец наклонился, бросил в корзину горсть монет и взял один апельсин. Когда он отошел, женщина громко его благословила, хваля за щедрость.
— В тот день я работала, — заговорила вдруг Катерина.
— В день, когда упала бомба?
— Да.
— В мастерской?
— Нет. В начале войны, когда мне уже исполнилось шестнадцать, я устроилась на швейную фабрику. Мы шили армейскую форму.
Майор с удивлением повернулся к ней.
— Совсем не то, что мастерить шкатулки.
— Мне неплохо платили.
Она терпеть не могла ту работу. Ненавидела клацанье старых машинок и непрерывную болтовню швей, окрики бригадира и шлепки по затылку, которые он раздавал направо и налево, когда бывал недоволен скоростью шитья.
— Начальник вызвал меня к себе в контору и рассказал, что случилось с отцом, — продолжила Катерина. — Я бросилась к мастерской, но застала только горящие обломки. Вот и все.
Как мало понадобилось слов, чтобы описать самый страшный день в ее жизни. Едкий запах дыма, обгоревший до неузнаваемости труп отца.
— Я вам сочувствую, синьорина Ломбарди. Представляю, какой ужас вы пережили.
Катерина остановилась и посмотрела ему в глаза. Лицо его выглядело напряженным и каким-то безжизненным.
— Мне неинтересно ваше сочувствие. Хотите помочь — прекратите глумиться над памятью отца. Оставьте его в покое. Не втягивайте его доброе имя в ваше дурацкое расследование. Он мертв, понимаете? Какой смысл расследовать?
— В моей работе достаточно смысла, — ответ прозвучал негромко, но резко, хлестнув Катерину по напряженным нервам. Солнце светило им в спины, и лицо американца скрывала тень. Плечи его слегка приподнялись, словно в ожидании ответного удара.
— Неужели какая-то старая рухлядь вам дороже добра, которое человек сотворил в своей жизни? — недоверчиво спросила она. — Дороже красоты, которую он создавал своими руками и дарил людям? Дороже его репутации? Дороже моей репутации — я ведь тоже ношу имя Ломбарди?
Майор Парр не шевелился, лицо его сохраняло спокойствие, но Катерина ощутила, что он вдруг отдалился от нее. На улице было тихо — ни автомобилей, ни детворы, ни женщин, лущащих на солнце горох. Только ветерок ворошит листья на растущем у обочины дереве — будоражит их так же, как этот американец всколыхнул ее чувства.
— Я не хочу вас больше видеть, майор Парр. Оставьте меня и моего отца в покое. Он мертв. Уважайте его имя.
Катерина уже повернулась, чтобы уйти, но голос американца, вдруг лишившийся всякой профессиональной учтивости, пригвоздил ее к месту:
— А как же правосудие, синьорина Ломбарди? Правосудие. Как насчет людей, замученных, зарезанных вымогателями? И других, бежавших от суда с карманами, полными денег, вырученных от продажи чужого добра? Люди в Неаполе голодают, а эти неправедные барыши спрятаны где-то, куда городу не дотянуться. Правосудие должно восторжествовать в Италии, и страна встанет на ноги только, когда с преступным прошлым будет покончено.
Не веря своим ушам, она повернулась к американцу:
— Мой отец не был преступником!
Но тот еще не закончил.
— Мы ведем речь не о паре ушедших налево долларов, не о нескольких трухлявых стульях и креслах, как вы это представляете. Мы говорим о тысячах бесценных предметов старины, украденных и проданных за миллионы лир. Это очень большие деньги. И я считаю, что ваш отец имел ко всему этому отношение.
— Это невозможно!
— О, нет, возможно! Он реставрировал предметы мебели, пострадавшие под бомбежкой.
— Неправда.
— Это правда.
— Клевета! Чем докажете?
Проходившая по улице женщина остановилась и уставилась на них, округлив глаза. Только теперь Катерина поняла, что кричит в полный голос.
— Есть комплект резных инкрустированных панелей, — сухо сказал американец. — Шестнадцатого века. Три свидетеля, независимо друг от друга, клянутся, что ваш отец над ними работал.
— Это ложь. Слышите?! — Катерина кричала так, что ее слышала уже половина улицы. — Они лгут, чтобы спасти собственные шкуры!
— Вы говорили, что работали на фабрике, — спокойно заметил майор. Его взвешенные слова звучали куда убедительнее протестов Катерины. — Получается, вам не может быть известно, чем отец весь день занимался у себя в мастерской?
— Нет, неправда! Я ежедневно бывала там и знаю каждую вещицу, проходившую через руки отца, могу в этом поклясться. — Казалось, она едва удерживалась, чтобы не вырвать апельсин из рук американца и не швырнуть ему в лицо.
— Он вел реестр изделий, над которыми трудился? Имелась книга заказов?
— Да, конечно, отец вел журнал. Но все это осталось в мастерской и сгорело при пожаре.
— Над чем он работал в тот день?
— Я не помню.
— Я слышал о необычном, совершенно исключительном столе, который…
— Хватит!
— Синьорина Ломбарди! — пытаясь успокоить, американец взял девушку за руку; жест столь же трезвый, как и голос. — Только не говорите, что вы не знаете…
— Держитесь от меня подальше! — вырвав руку, она вытерла ладонь об юбку, как бы стирая с нее его грязное прикосновение. — И не возвращайтесь в Сорренто!
Повернувшись, она зашагала прочь, оставив майора стоять посреди улицы.